Память и фотография действительно чаще всего упоминаются именно в такой связке. И оба понятия до сих пор – центральные персонажи массы исследований и научно-популярных книг. Изучению подвергались такие, более точечные, феномены из области тонкого мира, как формирование идентичности, динамика и возрастные изменения, избирательность и непреднамеренность, связь с эмоциями и терапевтический потенциал. Память часто рассматривается писателями, сценаристами и психологами как некий тайник, полный секретов, в которых мы порой не в силах признаться даже самим себе. Отдельный блок – о фотографии, которая помнит и забывает с нами и вместо нас.

Настоящий гуру в изучении специфики памяти и ее обратной стороны, нидерландский психолог, автор книг «Метафоры памяти», «Фабрика ностальгии», «Забывание» и др. Даувэ Драйшма/Douwe Draaisma, подчеркивает неоднозначный характер «картинок», запечатленных в виртуальном альбоме человеческого мозга. Воспоминания он считает в большей степени реконструкциями, нежели точным воспроизводством опыта. На их содержание постоянно оказывает влияние не то, кем мы были в процессе формирования «отпечатка» впечатления, а то, кем являемся в момент обращения к нему.

«Тетрадь памяти действительно постоянно пересматривается, причем делаем это даже не мы лично, ощущая полную степень контроля над этой ревизией, – поясняет Драйшма. – Мы не можем самостоятельно переписать воспоминания, этот процесс разворачивается сам по себе, вне контроля с нашей стороны. И сравнивая все дальнейшие ревизии, например читая старые дневники или письма, мы постоянно поражаемся: сколько всего забыто или изменилось в ткани воспоминаний за годы, минувшие с момента их создания».

В этих пластичных процессах фотографию уже давно пора лишить титула «свидетельницы реальности». Равно как воспоминания – никакие не капсулы времени, снимки – не стрекоза, застывшая в янтаре. Из повода ностальгии по прошлому она выросла в многофункциональный инструмент, который, как и литература, словами Евгения Водолазкина, «помогает снимать с явлений проклятье невыраженности». Продолжая мысль о художественных новациях, писатель отмечает: «Новые инструменты появляются только тогда, когда старые уже не достигают цели. Как читателя меня интересует то новое, что удалось выразить. Как исследователя – те инструменты, при помощи которых удалось выразить новое. Как писателя – то, что еще остается невыраженным». Человек с фотоаппаратом в этом смысле близок к человеку с, условным, пером: оба ищут новое, оба стремится выразить, схватить, постичь невыраженное и непостижимое.

Но никакая фотография, роман или песня в одиночку неспособны рассказать о поколении «рожденных в Neversovietland», с гранитным камешком в груди и взглядом на мир, в котором притаился больший и хитрый враг. Да, нас, выросших в девяностые, научили довольствоваться малым, поступать не благодаря, а вопреки, постоянно готовиться к подвигу, а на вопросы отвечать молчанием. Да, мы верили в будущее, да, мечтали о космических полетах – но то, с чем нам «реально» приходилось иметь дело, больше было похоже на рытье кротовых нор и поиск выхода – то ли из лабиринта Фавна, то ли из сетки зашифрованного подполья, чем на тернии, чья следующая остановка – звезды. Весь этот опыт сегодня – как в Photoshop – первый, базисный слой, подложка нынешней версии нас, пытающихся, как и сама фотография, подстроиться, ввинтиться в новый мир.

Для переживших Neversovietland на собственной шкуре, девяностые, уверена, никогда не останутся полностью в прошлом. Они, скорее – сродни английскому Present Perfect, с результатом, который не вырубишь топором, не выплеснешь в слова, снимки или ритмы – ни пером, ни объективом. Сколько бы мы не писали, сколько бы не молчали про девяностые – они все также, стойким оловянным пионером, будут торчать там, внутри, где-то неприлично глубоко, изредка пуская в сны то ли корни, то ли когтистые ветки, отдаваясь пьяноватым привкусом-послевкусием в очередном сером минском утре.

Новое, «пост»-девяностое поколение, поколение с многозначным, как zero article, определением «нулевые», действительно начинает все «с нуля». Родившись в королевстве кривой стабильности, им не приходится распутывать клубки (не)правд, просыпаться в стране с новым названием, готовиться к войне и мечтать о должности пилота «Востока-1». Перевод их песен можно найти в Интернете, книги – скачать на Флибусте, а сникерс – купить на кассе. Их мечтам не нужен надрыв, их желания не срубает вердикт «дефицит», да и есть ли у них вообще НАСТОЯЩИЕ мечты? Роскошь dreaming заменил planning. Новые условия – новые ценности. Бытие определяет сознание. «Как-то так...»

Меняется реальность – меняется и фотография. Семейный альбом с каждым снимком – на вес поколения – уступает место целой россыпи визуально-маркетинговых явлений, о чьем существовании, еще лет 20 назад, мы вряд ли могли подозревать. Снэп-чаты и инстаграм, селфи и визуальный фастфуд, эффектное сжигание деревень ради скандальных снимков и пространство в облаке памяти (всего за 2 USD в месяц). Социальные сети как место торговли идентичностями. Как ни странно, но удивительный медиум, созданный полтора века назад в подражание живописи и попытке поймать свет, адаптируется к капиталистическим реалиям с мастерством хамелеона десятого уровня. Он не только служит интересам новых людей, но и сам начинает диктовать правила игры. Если наши бабушки позировали с дедушками на фоне «рушнiкоў» с замахом на память длиной в несколько поколений, то сегодня изображения, заливаемые в сеть, – неотъемлемая часть рутины со сроком годности в сутки. Математика количества, а не качества. Философия «казаться», а не «быть». Кому-то в стремительно несущемся с горы поезде отчаянно весело, а кто-то все так же хочет «остановить Землю и сойти».

Коммуникативный капитализм изменяет и содержательную сторону обмена информацией. Акцент на скорость и масштаб «шаринга» вытесняет ценность сути высказывания. Сдвиг от «сообщения к потреблению», следуя экономической логике, превращает информацию в продукт. Значимость текста и изображения определяют количеством просмотров и «лайков», слова классифицируют по облакам тэгов, где соссюровский «план содержания» фактически вытесняется из поля зрения.

Индивидуальность становится высшей ценностью, быть «не как все» – наивысшим благом. Самым популярным жанром провозглашен портрет: себя, своей еды, ногтей и друзей. Однако, с новым положением дел согласны не все. Например, датский исследователь Свен Бринкман, автор книги «Конец эпохи self-help. Как перестать себя совершенствовать», бросающей вызов культуре ускорения и нарциссизма, подвергает сомнению искренность как самоценность, а необходимость прислушиваться к «внутреннему голосу» – как единственно верное руководство для приятия решений. «Вне всяких сомнений, лучше быть ненастоящей матерью Терезой, чем настоящим Андерсом Брейвиком. – пишет он. – На самом деле, ничего ценного в том, чтобы просто быть самим собой, нет. Зато ценность есть в том, чтобы выполнять долг по отношению к людям, с которыми вы связаны, и неважно, насколько вы «искренни», когда это делаете».

Потому что настоящий портрет – это не то, что мы видим в зеркале. Это мультиэкспозиция из поколений, сделавших возможным наше «здесь и сейчас». И тот долг, по отношению к людям, с которыми мы связаны, вполне может воздаваться нашим вниманием к прошлому и предкам. Именно поэтому сегодня, в эпоху парадокса индивидуальности и ускоренного времени, так важно и правильно выводить на первый план визуальных исследований архив – как это уже делает ряд европейских, азиатских и беларусских фотографов и художников, работающих с медиумом фотографии. Обращение к архиву, уход от производства все новых и новых изображений, превышающих актуальную человеческую потребность помнить, способно приблизить нас к решению двух вопросов: обретения истинных себя и замедления времени, медитативной терапевтической паузы вместо ловушки «предельного настоящего».