А в августе… в августе оно заговорило, выплеснулось через край, взорвалось светошумовой, полоснув страхом и ненавистью, бесконечно жесткое, жадно и нещадно требующее накала боли и унижения. Происходящее сопротивлялось описанию, но мы могли четко ощущать его – замолчанное годами, десятилетиями, веками, оно вдруг вылезло из картонного танка у Дворца офицеров, вытекло из недр потертых декораций Музея Великой Отечественной, напомнив, что нить времени на самом деле – это кольцо, петля, хождение по кругу, а у отечеств всегда есть отчества.

Безымянные травмы наших предков заговорили, зазудели, зазвенели нашими телами, нашими мыслями и поступками. Они приходили в наших днях и наших снах, саднили на кончиках пальцев, складывались в сцепки, в стихи, в плакаты, маршировали по улицам, глотали долгожданную свободу, сплетались в тюремные косы… «Это ведь уже было когда-то,» – повторял голос внутри меня. Этот мир, на первый взгляд такой простой, такой четкими ломтями разломленный на «своих» и «чужих», на первый взгляд абсолютно черно-белой, но, стоит колупнуть ногтем тонкий налет, – и все тут же проступит. Калейдоскоп серости, способной под лучами августовского солнца восхищать белизной, вечером становится иссиня-черным – гулким, бездонным, как полесский колодец, куда бабушка всегда боялась, что я упаду.

О прошлом у нас, по традиции, говорили мало и шепотом, все больше недомолвками, полуфактами/полумифами, крошками пересказанного, недослышанного, прошитого на какой-то очень внутренней, подкожной подкладке субъективными эмоциями, а не объективной правдой, пробуждая в подрастающих, подслушивающих поколениях нас, родившихся несколько десятилетий после ада, любопытство и священный трепет. В редких случаях крошки превращались в ростки, ростки крепли и подпитывали память, осветляли темные углы, проявляли имена. На свет вылуплялась то, что исследовательница Мариана Хирш называет, заимствуя термин Фуко, «противопамятью» – «живыми воспоминаниями, расходящимися с общепринятым главенствующим нарративом о прошлом, [способными] бросать вызов мемориальной культуре и ниспровергнуть ее».

«У твоей прабабушки Пелагеи было 10 детей остались 4 остальные умерли от голода и прабабушка Пелагея на саночках возила и хоронила,» – ответила мне вечером на мои расспросы в Вайбере мама.

Пару фраз спустя тут же поправилась, отцензурировала: «Про детей я уже и сама путаюсь. Что я узнаю то напишу это была оброненная фраза и никто никогда ничего не узнает была война и голод!!! Тетя Аня уже не помнит но а Марийка рассказывала сейчас она спит уже ничего не спросишь»

Марийке, на которую так по-семейному и фамильярно детски возлагает надежды памяти семьи мама, самой уже за 80. Понимая, что, ввиду законов биологии нашего мозга, в ее словах правды мало, тем не менее задумываюсь, ищу, читаю, вывожу соединения. И те, истории, которые проступают через безымянные прямоугольники Google-карт, кажутся такими же страшными, как рассказы очевидцев Окрестина, ровно сто лет спустя.

Село Пахотный Угол было основано во времена правления Петра I – в 1695 году. Основателями села были однодворцы, выходцы из мелкого служилого люда, не имевшие крепостных и жившие «одним двором». Именно там, во второй половине 19 века и родилась моя прапрабабушка Пелагея Дерябина – в детстве мне еще случилось застать ее живой. Жила она тогда уже не в России, а в Беларуси, точнее БССР, куда в 1947 году, после войны, из-за сложной экономической ситуации в области перевезла ее старшая дочь, 23-летняя Мария Дерябина, моя бабушка, которую туда распределили после учебы работать в аптеке в селе Заречье, под Столбцами. Сложно, конечно, представить, что в Беларусь когда-то могли ехать за лучшей жизнью, но это так.

Однако голод и нищета в Тамбовскую область пришли не только в результате войны. События, которые заставили меня провести параллели с насилием со стороны властей в 2020-2021 произошли там намного раньше Второй мировой и действительно отстоят по времени от сегодняшнего дня ровно на 100 лет. До прихода коммунистов, Тамбовщина занимала по экономическому развитию и уровню жизни пятое место среди 80 губерний Российской империи. по данным документов 1911 года, Пахотный Угол, как и другие села Тамбовской губернии, был крупной деревней с более 800 зажиточными дворами и населением в 5559 человек. Также в селе действовали ярмарка, базары, магазин, кредитное товарищество, агрономический пункт. Имелась почтово-дорожная ставка (станция), 2-классная казённая, земская и церковно-приходская школы, земская больница, частная аптека, ветеринарная амбулатория.

В 1919 году Тамбовщину поразила эпидемия тифа, а в 1920 - засуха, отразившаяся на скудном урожае, который тем не менее продолжали забирать в рамках программы продразверстки – политики обеспечения заготовок продовольствия за счёт обложения крестьян налогом в виде зерновых и других продуктов, проводившейся в стране с 1916.

Однако, забирало советское государство не только излишки, но и необходимые продукты. В селах не хватало мужчин и лошадей, орудия труда обветшали – очевидно, что мотивация к повышению производства отсутствовала напрочь, и в августе 1920 года сразу в нескольких селах губернии вспыхнули восстания. Объединенные желанием защитить свое, повстанческие группы быстро объединились в партизанскую армию, которая начала активно ликвидировать органы советской власти, уничтожать воинские гарнизоны и брать власть в свои руки. Политическая программа восстания строилась на демократической основе под лозунгами свержения большевистской диктатуры, восстановления политических и экономических свобод.

«Помимо партизанских полков была создана внутренняя охрана, милиция, прокуратура, издавалась своя повстанческая пресса. 900 комитетов Союза трудового крестьянства работали в деревнях и селах всех уездов на свободной территории Тамбовской губернии, которая находилась под контролем народных партизан. Народ Тамбовской губернии по-прежнему требовал созыва Учредительного собрания и законной власти в стране», — комментировал краевед Борис Сенников в рамках публикации о восстании. 20 мая 1921 года была провозглашена Временная демократическая республика Тамбовского партизанского края, а ее главой был выдвинут один из самых активных участников сопротивления – крестьянин Шендяпин. Республика просуществовала несколько месяцев – под лозунгами «Власть народу! Землю крестьянам!» большевики такой свободы им не простят.

Расценивая Тамбовский мятеж как серьёзную опасность, Политбюро ЦК назначает Михаила Тухачевского командующим войсками Тамбовского округа с задачей полностью подавить его в кратчайшие сроки. Задачу 28-летний Тухачевский «перевыполнит»: общая численность армии по борьбе с крестьянскими отрядами превысила 56 000 человек, на ее вооружении было 168 пулеметов, 103 орудия, 21 бронемашина, 18 самолетов, 5 бронепоездов. Среди мер подавления использовались захват заложников из числа родственников восставших, уничтожение сел, создание концлагерей, где наряду со взрослыми содержались и дети- (более 450 заложников в возрасте до 10 лет), и массовые расстрелы.

Тухачевский требовал от армии и гражданских ответственных лиц не просто неукоснительного выполнения приказов, но и бодрости духа, комментирует историк Юлия Кантор, цитируя распоряжения палача:

Общее число крестьян Тамбовской губернии, подвергшихся репрессиям, оценивается в 30 000 - 50 000 человек. В рапортах о ходе военной операции крестьян называли «инакомыслящим «человеческим материалом». Через три года после подавления восстания в селе Пахотный Угол родится моя бабушка Мария Павловна Дерябина.

Я не знаю имена других детей, которых потеряла Пелагея Дерябина. Не знаю их пол, годы рождения и причины смерти. Действительно ли они умерли от голода во время войны или во время нещадной продразверстки, облагавшей неподъемным продуктовым налогом крестьян – якобы во имя и ради их свободы и прав? Мама права, ответов нет, и никто никогда ничего теперь не узнает. Деталей не помнит ни тетя Аня, ни 80-летняя Марийка. Но суровые лица на нескольких сохранившихся фотографиях несут свою «противопамять» – контекст живой истории, достойной быть услышанной.

Размышляя об этих жутких фактах – естественно, отнюдь не единичных эпизодах столкновения крестьян, отстаивающих свои права, с большевистским террором и репрессиями, – задаешься вопросом: почему мы совершенно ничего об этом не знаем? Почему жизнь в СССР настойчиво подается пропагандистскими СМИ в свете теплой ностальгии по газировке, пломбиру и дешевому проезду в общественном транспорте, превращаясь в массовом создании в липовые липкие, не имеющие ничего общего с жуткой реальностью мифы о безоблачном советском прошлом? По данным опроса «Евразийского монитора» в 2016 году в России о распаде СССР жалели 63% респондентов – то есть подавляющее число россиян хотели бы вернуться в страну, где всю твою семью могли расстрелять за намерение защищать то, что тебе принадлежит. Знают ли эти 63%, что их предки, возможно, умирали от болезней, пыток и голода в лагерях смерти или пуль «справедливых» большевиков? Хотят ли они это знать? Могут, готовы ли услышать, вместо поощряемой режимом мертвой памяти живые голоса – страшные цифры и факты?

В материале о Михаиле Тухачевском, опубликованном в 2013 году по случаю его 120-летия на сайте популярного государственного российского медиа «РИА новости», о 50 000 расстрелянных крестьянах и детских концлагерях нет ни слова. Этой строке в его биографии вообще уделяется мало внимания. «В 1921 году был назначен командующим войсками Тамбовской губернии, выполнявшими задачу окончательной ликвидации массового крестьянского восстания… В 1935 Тухачевскому было присвоено звание маршала Советского Союза». «Задача», «человеческий материал», «спецоперация»… – военные звания за горы мертвых тел на фоне коллективной амнезии как способа удержания власти…

Когда я думаю о физическом и психическом состоянии, в котором обыкновенные люди, беларусы, арестованные и избитые на улицах и дворах собственных домов за выражение гражданской позиции, выходили из тюремных застенок Окрестина в 2020 году, ровно сто лет спустя после истории террора Тухачевского в деревне моих предков, я думаю, что общим знаменателем обоих событий также является вопрос коллективной памяти. Я чувствую, что беларусы – и в 2020, и в 2010, и раньше – боролись не только за свое будущее, но и за свое прошлое. Живая память наших предков давала и продолжает давать нам силы двигаться вперед, разрывая петлю беспамятства.

И здесь у меня, в этот раз действительно не отвеченный, вопрос: поднимал бы человек в черном дубинку на безоружного соседа, если бы знал, что его собственный прадед был расстрелян за попытку сохранить жизнь внуку? Стал бы этот человек вообще «черным», защищал бы он режим террора, понимая, что сто лет назад этот же режим лишил будущего его семью?